Может быть, нечего было понимать.

Может быть, отторгая Дома, я все же невольно заразилась от них мыслью, что существует некий единый, правильный способ, метод, образ действия, записанный внутри нас, внутри всего живого и неживого, в мелких кирпичиках вселенной — и нужно лишь найти его, или хотя бы приблизиться к нему, и держаться его, и тогда все пойдет само, навсегда верным, естественным ходом. Может быть, это ошибка. Может быть, все, что есть — это обстоятельства, воля и желание.

Раэн Лаи, старший связист опорной базы Проекта

— По-моему, постановка на этот раз дороговата, — сказал я, глядя в мятый и покореженный потолок летательной капсулы. Если бы не уроки госпожи Нийе и если бы не постоянное презрение Старика к тем, кто погибал, пренебрегая мерами безопасности, мы бы уже стали почвой. Но я никогда не отключал поля. Никогда. — И я не о себе.

Мой пассажир крайне удивился. Я ощущал плечом, как он вздрогнул, видел, как он непроизвольно сжал пальцы в кулак. Он выдержал длинную паузу — я слышал его замедленное, слишком размеренное дыхание, и спросил, безошибочно выделяя главное:

— На этот раз?

— Я понимаю, что вам нужно совершать подвиги здесь, — воздух застрял за ушами и двигался там, хотелось попрыгать и вытряхнуть его как воду, — но тот, кто придержал данные, что восьмерка плывет, был неправ. Это прокисший рыбий жир, а не блок, а под ней еще, — удержался и не сказал «ваши», — охранители попрыгали на взлет-посадку.

Долбануло нас над самой почти восьмеркой при снижении, воздушной волной от взрыва. Выбрала время станция.

Развернуться или повернуть голову я не мог — в меня накрепко вцепились все системы безопасности. Поэтому от беспомощности злился и одним глазом наблюдал «хорошо сделанного», который находился в таком же положении. Капсула упала криво, частично вмялась в скалу, мы не пострадали — поля сработали как надо, — но были теперь беспомощны как головастики.

— Если бы это была постановка, я бы ни за что не пустил тебя за управление, — легко и спокойно сказал мой пассажир, и несколько более эмоционально прибавил: — Потому что дурак — это фактор риска, как любит говорить мой почтенный прародитель.

— Я, конечно, дурак, — согласился я. Что не согласиться, не тяну я с ними. — Но зрячий. Вы знали про аварию заранее и это не первый случай.

— Я о тревоге узнал заранее. Травка из спаскорпуса нашелестела. Можешь говорить со мной на коротких, — об этикете он помнил, даже болтаясь вниз головой в паутине кресла. — Я думаю, ты достаточно долго пробыл рядом со Стариком, чтобы все понимать. Мне и вправду нужна репутация здесь. Я могу сказать об этом под любым куполом и в общую связь: она нужна мне — и я ее заслужу. Но ты правда считаешь, что ради этого Старик пожертвовал бы… вот, скажем, восьмеркой? И всем прочим?

Не пожертвовал бы, согласился про себя я. И не обиделся бы на такое предположение лишь потому, что глупости на своем веку видал больше вообразимого. Вслух я сказал:

— Разве что восьмерка была совсем неспасаема и все равно сошла бы циклом раньше, циклом позже. Тогда самим ее рвануть спокойнее, чтобы успеть эвакуировать персонал. Успели же.

— Не кажется ли тебе, что наше нынешнее положение, — он ухитрился подергать ногами, — не из тех, что укрепляют нужный мне образ?

В голосе у него шелестел и переливался едва сдерживаемый серебристый смех. Против воли и я усмехнулся, потом сказал:

— Ну… допустим.

Он мне нравился все больше. Он вполне нарочно и продуманно брал и… нравился мне. Почти насильно. Очень умело. Чувством юмора, самоиронией, откровенностью, прямотой и расчетливостью.

— Господин квалификатор, ваш вывод?

— Виновен в публичном геройстве.

— Господин судья, ваш вердикт?

— Совмещение процедур квалификации и определения мер воздействия есть акт неуважения к правосудию, — процитировал я.

Он мне нравился. Журчание беседы, легкость пикировки в выбранном им тоне, здравый смысл и обаяние, выращенное и выпестованное, чтобы увлекать за собой. То, что надо нам всем — молодой лидер, вездесущий и обаятельный.

— У тебя сохранилось уважение к правосудию? — спросил он, и я понял, что он вполне знаком не только с моим личным делом, но и с тем, чего в этом деле нет.

— Я видел правосудие здесь. Приближение к нему. Его есть за что уважать.

Я думал про Доброго Дио и змею-специалиста — и вдруг осознал, что сам только что был в роли того квалификатора, что отправил меня сюда. Почти. Потому что я согласился слушать аргументы второй стороны.

— Понимаете, — сказал я, отдаляя его обращением, — мы не привыкли, что низ — как сторона, а не отдельные особи, может беречь ресурс и помнить о чем-то, кроме своих сегодняшних узких целей. Та же восьмерка… мы перед ней сели, понимаете? Объяснили, что будет. И они все равно полезли штурмовать. И мы бы ее заменили, кстати, да не успели с этой войной…

Теперь он молчал долго.

— Мне очень стыдно — с первого моего дня здесь. То, что я видел снизу, через все сообщения, этого было недостаточно и не позволяло понять происходящее иначе как… процесс. Схему производства.

Я ему не поверил. Не поверил в «стыдно», хотя все остальное прекрасно вписывалось в его образ. Именно это они там, внизу, и видели: схему производства. Добавь сырья на одном этапе, внеси добавки на другом, получи результат. И это, если на то пошло, вполне нормально для главы Дома в его положении. Не мешал, не вредил, и на том спасибо. Было бы странно ждать от него — полусоюзника — сочувствия, симпатии, поддержки…

— И для меня остается загадкой, — теперь серебро в голосе не смеялось, а звенело яростью, словно в ответ на удар, — почему вы вообще не взорвали в дырке ближайший транспорт, перекрыв ее еще лет десять назад.

Я ему поверил: от моего пассажира полыхнуло такими эмоциями, что у меня горло перехватило и едва слезы на глазах не выступили. Интересно, проверял ли его кто-то на долю потенциала сенсов? Непохоже, а то не прошел бы.

И свалился бы сюда еще многие годы назад, подумал я. Это было… смешно. Смешная мысль. Он бы свалился, а мы бы взорвали, и опять быть ему вождем.

Когда я пересказал свое рассуждение вслух, мы долго смеялись уже вместе. А когда нас все-таки откопали, и пару декад спустя Старик велел мне дать «хорошо сделанному», личные клятвы, я не отказывался. Удлиненное имя: Раэн Лаи Энтайо-Къерэн-до — звучало